симщзупыурщлреококеозокезоеозууркхы
Достоевский шел своим особым путем, развивая общий взгляд на причины, порождающие преступление, и пути исправления преступника, который был намечен им в "Записках из Мертвого дома": соглашаясь с огромной ролью социально-исторической среды и обстановки в формировании характера и психологии преступника, Достоевский в то же время отводил такую же важную роль нравственным факторам. Писатель предостерегал современную ему юриспруденцию против оправдания преступника воздействием окружающей среды и против отрицания его личной нравственной ответственности за свои действия. Эта позиция Достоевского заставила его в романе многократно полемизировать по различным юридическим вопросам с современными ему правовыми и судебно-медицинскими учениями.
Появление "Преступления и наказания" было подготовлено широким развитием в России начала 1860-х годов очерка, рассказа и повести из жизни большого города, дававших "протокольные", физиологически точные зарисовки быта Петербурга, Москвы и провинции и проникнутых глубоким сочувствием к городским низам. В журналах Достоевского "Время" и "Эпоха" был помещен ряд очерков и рассказов такого рода -- Н. Г. Помяловского, В. В. Крестовского, П. Н. Горского, А. И. Левитова, М. А. Воронова и др. Аналогичные по типу и содержанию произведения печатались и в других тогдашних изданиях, в частности в революционно-демократическом "Современнике".
Однако вместо разрозненных очерковых зарисовок, характерных для его предшественников, Достоевский дал в "Преступлении и наказании" широкую и цельную панораму Петербурга, и, что еще важнее, социально-бытовой план романа он слил с психологическим и философским, соединив в нем изображение самых "простых", повседневных фактов жизни города с их сложной символической трактовкой, углублением в широкий круг тех социальных, философских и нравственных вопросов, вокруг которых сосредоточена главная идейно-художественная проблематика романа.
Обстановка в "Преступлении и наказании" насыщена контрастами света и тени. Самые трагические и впечатляющие эпизоды разыгрываются здесь в трактирах, на грязных улицах, в гуще обыденности и прозы -- и это подчеркивает глухоту страшного мира, окружающего героев, к человеческой боли и страданию. Как в трагедиях Шекспира, в действии принимают участие не только люди, но и стихии -- природа и город, вода и земля. Они выступают как силы то дружественные, то враждебные людям. Раскольников перед убийством почти физически задыхается в каменном мешке жаркого, душного и пыльного города; он живет в каморке, похожей на гроб. Самоубийство Свидригайлова происходит сырой и дождливой ночью, когда не только переполняется чаша его страданий, но и вся природа, кажется, хочет выйти из берегов. Многие эпизоды тонут в своеобразном "рембрандтовском" освещении. Существенную роль играют в романе также философские и числовые символы (сны Раскольникова, возвращение -- дважды -- к евангельскому рассказу о воскресении Лазаря, символизирующее способность героя к нравственному возрождению, три посещения Раскольниковым Порфирия и Сони и т. д.).
Так возник новый, характерный для Достоевского, насыщенный философской мыслью тип идеологического "романа-трагедии", классическим образцом которого можно считать "Преступление и наказание". Явившись своеобразным зеркалом общественной жизни эпохи, он впитал в себя многочисленные традиции предшествующей мировой литературы.
Стремясь исследовать сложный клубок философско-нравственных проблем своей эпохи, Достоевский в то же время считал, что проблемы эти неразрывно связаны с "вековечными" проблемами, всегда занимавшими величайшие умы человечества. Отсюда его внимание к тем произведениям мировой литературы, которые в прошлом и в современную ему эпоху поднимали вопросы, близкие к философско-нравственной проблематике романа.
Раскольников -- петербургский студент, русский юноша 1860-х годов. Но его духовный мир сложным образом соотнесен в романе не только с духовным миром современного ему поколения, но и с историческими образами прошлого, частично названными (Наполеон, Магомет, шиллеровские герои), а частично не названными в романе (пушкинские Германн, Борис Годунов, Самозванец; бальзаковский Растиньяк, Ласенер и т. д.). Это позволило автору предельно расширить и углубить образ главного героя, придать ему желаемую философскую масштабность.
В русской литературе XIX в. трагическая тема "Преступления и наказания" была подготовлена творчеством Пушкина -- романиста, поэта и драматурга. Основная сюжетная коллизия "Пиковой дамы" -- поединок полунищего бедняка Германна, наделенного "профилем Наполеона" и "душой Мефистофеля", с доживающей свою жизнь, никому не нужной старухой графиней через три десятилетия вновь ожила у Достоевского в трагическом поединке Раскольникова с другой старухой -- ростовщицей. Сам Достоевский указал на эту связь, охарактеризовав пушкинского Германна как "колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип, -- тип из петербургского периода" русской истории ("Подросток", ч. 1, гл. VIII). Не менее тесно связан "бунт" Раскольникова с бунтом Евгения из "Медного всадника". Но и Сильвио -- герой повести "Выстрел", Борис Годунов, страдающий от последствий своего преступления, Сальери с его мрачными, уединенными сомнениями и нравственными терзаниями в определенной степени ввели Достоевского в круг тех психологических и нравственных проблем, которые стоят в центре "Преступления и наказания". Пушкин не только обрисовал душевные терзания честолюбивого, полного сил молодого человека, страдающего от своего неравного положения в обществе, не только впервые в русской литературе дал психологическую драму убийцы, являющегося жертвой своего отравленного ядом индивидуализма, нравственно больного сознания. В стихотворениях, посвященных Наполеону (в особенности в оде "Наполеон", 1821), поэт очертил общие контуры той "наполеоновской" психологии, которая неотразимо притягивает мысль Раскольникова. Позднее, в "Евгении Онегине" (гл. 2, XIV), "наполеоновские" мечты рассматриваются Пушкиным уже как настроение не одного, но многих, безымянных наполеонов, как черты целого нарождающегося общественного типа:

Мы все глядим в Наполеоны:
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно...

Поставленная Пушкиным проблема судьбы современного человека "наполеоновского", индивидуалистического склада с его "озлобленным умом" и "безмерными" мечтаньями, не останавливающегося перед мыслью о преступлении, в новом аспекте получила развитие у Лермонтова в "Маскараде" и "Герое нашего времени". В судьбе лермонтовских Вадима, Печорина, Демона, в гоголевском Чарткове (в повести "Портрет") определенную роль играли и индивидуалистические мотивы, и тема преступления, и мотив психологического экспериментирования над собой (особенно отчетливо выраженный у Печорина).
Индивидуалистическое умонастроение, приводящее к противопоставлению отдельных избранных людей толпе, колебания между "обычной" моралью толпы и преступлением были характерны и для многих героев западноевропейской литературы. Таковы Мельмот-скиталец Метьюрина, Медард Э. Т. А. Гофмана ("Эликсиры сатаны"). Сочетание страстного протеста против несправедливостей общества с повышенным чувством личности и горделивым недоверием к "обыкновенным" людям было свойственно героям Байрона -- Корсару, Ларе, Манфреду. Встречается подобное умонастроение и в творчестве других западноевропейских романтиков. Сам Достоевский в черновых материалах к роману сопоставляет Раскольникова с Жаном Сбогаром -- романтическим разбойником и бунтарем-индивидуалистом, героем одноименного романа Ш. Нодье (1818). Близкие Раскольникову психологические мотивы можно найти и во французском реалистическом романе 30--40-х годов XIX в. у молодых героев Бальзака и Стендаля -- Растиньяка ("Отец Горио", 1835) и Жюльена Сореля ("Красное и черное", 1830). В черновике речи Достоевского о Пушкине (1880) есть строки: "У Бальзака в одном романе один молодой человек в тоске перед нравственной задачей, которую не в силах еще разрешить, обращается с вопросом к любимому своему товарищу, студенту, и спрашивает его: "Послушай, представь себе, ты нищий, у тебя ни гроша, и вдруг где-то там, в Китае, есть дряхлый, больной мандарин, и тебе стоит только здесь, в Париже, не сходя с места, сказать про себя: умри, мандарин, и за смерть мандарина тебе волшебник пошлет сейчас миллион, и никому это неизвестно и, главное, в Китае ..." . Вот вопрос, и вот ответ: "Est-il bien vieux ton Mandarin? Eh bien, non, je ne veux pas".1 Вот решение французского студента" (XXVI, 288). Эти строки, в которых речь идет о разговоре Растиньяка и его друга Бьяншона в романе Бальзака "Отец Горио",2 указывают, что Достоевский хорошо помнил соответствующий эпизод названного романа Бальзака, тематически близкий "Преступлению и наказанию". В Англии Э. Бульвер в романе "Юджин Арам" (1831), основанном на действительном происшествии, случившемся в середине XVIII в., рассказал о судьбе молодого ученого, которого нужда и мечты о великом научном открытии привели к преступлению, сходному с преступлением Раскольникова. Э. Гаскел в своем более позднем социальном романе "Мэри Бартон" (1848), русский перевод которого был напечатан в 1861 г. в журнале "Время", ярко обрисовала историю падшей женщины и картину нравственных мук рабочего-убийцы Бартона после совершенного им убийства фабриканта Карсонса. "Последний день приговоренного к смерти" (1829) В. Гюго и его же прочитанные Достоевским летом 1862 г. в Италии "Отверженные" (1862), затрагивавшие близкие автору вопросы и остававшиеся в годы создания "Преступления и наказания" литературной злобой дня, также сыграли определенную, более или менее заметную роль для процесса формирования и развития социальной и философско-этической проблематики "Преступления и наказания".

1 Он очень стар, твой мандарин? Так вот: я не хочу (франц.)
2 Бальзак. О. Собр. соч. М., 1960. Т 2. С. 393.

Но следует указать и на черты, которые принципиально отличают нравственный облик героя "Преступления и наказания" от большинства его литературных предшественников. Пушкинский Германн, бальзаковский Растиньяк, Жюльен Сорель Стендаля полны более или менее глубокого возмущения против общества, в котором они живут. Но при этом их интересы направлены прежде всего на собственное положение в обществе, улучшить которое они хотят посредством карьеры или обогащения. Раскольников же глубоко и искренне бескорыстен. Как всем последующим героям Достоевского, ему надо прежде всего "мысль разрешить", найти выход из существующего несправедливого положения вещей, который круто переменил бы не только его собственную жизнь, но и бытие всех окружающих людей, выход, который привел бы к установлению того нового мирового порядка, к которому он стремится. Для этого-то Раскольников хочет утвердить свою "идею", обосновать возможность полного переворота в этике и свое "право" произвести этот переворот во имя не только своего личного, но и общего блага. Не случайно он сравнивает сам себя не только с Наполеоном, но и с Магометом, т. е. считает себя создателем своего рода новой мировой религии.1

1 Следует отметить, что в XIX в. у русских сектантов существовала особая секта "наполеоновых" -- ср.: Мельников-Печерский П. И. Собр. соч. М., 1963. Т. 6. С. 238 (Письма о расколе, IV).

Темы "случайного семейства", разложения общественных связей и трудного развития человеческой личности в пореформенную эпоху, гибельности индивидуалистической философии и морали (нередко вплотную подводящих даже глубоко мыслящего, богато одаренного молодого человека к отрицанию норм общечеловеческой нравственности или прямо толкающих его к преступлению) -- все эти центральные проблемы "Преступления и наказания" получили дальнейшее сложное преломление в "Идиоте", "Бесах", "Подростке", "Братьях Карамазовых". При создании их Достоевский смог опереться на те принципы построения большого социально-философского романа с широким охватом действительности и многочисленными участниками (причем через разные, несходные между собой их "голоса" художником искусно проведена одна и та же главная тема), которыми впервые он воспользовался в "Преступлении и наказании". А одна из основных философско-этических идей романа -- о невозможности для человека основать свое счастье на несчастье другого человеческого существа -- стала лейтмотивом не только позднейшего художественного творчества Достоевского, но и его публицистики -- вплоть до критического разбора "Анны Карениной" в "Дневнике писателя" (1877) и анализа "Евгения Онегина" в речи о Пушкине (1880).
Уже первая часть "Преступления и наказания", появившаяся в январском и февральском номерах "Русского вестника" за 1866 г., имела большой успех у читающей публики. 18 февраля Достоевский, продолжавший в это время работать "как каторжник" над последующими частями, писал А. Е. Врангелю, что о начальных главах "Преступления и наказания" он "уже слышал много восторженных отзывов" (XXVIII, кн. 2, 151), а 29 апреля И. Л. Янышеву, что роман "поднял" его "репутацию как писателя" (там же, 156).
Первым печатным откликом на начальные главы "Преступления и наказания" явился обзор "Журналистика" в газете А. А. Краевского "Голос".1 Анонимный автор писал здесь: "...роман обещает быть одним из капитальных произведений автора "Мертвого дома". Страшное преступление, положенное в основу этой повести, рассказано с такой потрясающею истиною, с такими тонкими подробностями, что вы невольно переживаете перипетии этой драмы со всеми ее психическими пружинами, переходите по изгибам сердца с первого зарождения в нем преступной мысли до ее окончательного развития <...> Самая субъективность автора, от которой иногда страдали характеры его героев, здесь нисколько не вредит, потому что сосредоточивается на одном лице и проникается художественною ясностью типа". Находя, что анализ в романе "полнее, живее дает чувствовать силу драмы", рецензент с особым сочувствием выделял сон Раскольникова как "один из лучших в романе" эпизодов, в котором "нельзя убавить ни одной черты".

1 Голос. 1866. 17 февр. (1 марта). N 48.

В отличие от "Голоса" орган революционных демократов 1860-х годов "Современник" отнесся к первым главам романа полемически, истолковав их как нападение на передовое студенчество и вообще на революционную молодежь 60-х годов. Приведя из романа авторское замечание о том, что в словах студента в разговоре с офицером об убийстве ничтожной "старушонки" как о возможном средстве спасти "сотни, тысячи, может быть, существований" Раскольников узнал "самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли", созвучные его собственным убеждениям (ч. I, гл. 6), Г. З. Елисеев писал здесь, что, выдвигая подобные обвинения против демократического студенчества, Достоевский становится в ряды бывших представителей "натурализма" 40-х годов, "озлобленных движением последнего времени". Защищая молодое поколение от подобных "позорных измышлений", критик писал: "Бывали ли когда-нибудь случаи, чтобы студент убивал кого-нибудь для грабежа? Если бы такой случай и был когда-нибудь, что может он доказывать относительно настроения вообще студенческих корпораций? <...> Что сказал бы Белинский об этой новой фантастичности г-на Достоевского, фантастичности, вследствие которой целая корпорация молодых юношей обвиняется в повальном покушении на убийство с грабежом?".2

2 Современник. 1866. N 2. С. 263--280.

Полемику с Достоевским Елисеев продолжил в третьем номере "Современника". Иронически сравнивая здесь "Преступление и наказание" с повестью H Д. Ахшарумова "Натурщица",1 которую критик оценил как "чепуху и галиматью", он писал, что "повесть эта по смелости замысла нисколько не уступает новому роману Достоевского, а по художественности даже далеко превосходит его". Елисеев доказывал, что Раскольников -- не тип, а одиночное, исключительное или скорее даже вовсе не существующее явление. "Что же сказать о художественном такте поэта, который процесс чистого, голого убийства с грабежом берет темою для своего произведения и самый акт убийства передает в подробнейшей картине со всеми малейшими обстоятельствами? В художественном отношении -- повторяем -- даже в художественном отношении это чистая нелепость, для которой не может быть найдено никакого оправдания ни в летописях древнего, ни в летописях нового искусства".

1 Отеч. зап. 1866. N 1--2.

"Рецензент "Голоса", расхваливающий этот роман, -- писал далее Елисеев, -- становится чисто на психологическую точку зрения. Он говорит, что интерес романа сосредоточен на изображении той борьбы, которая происходит в душе преступника перед совершением убийства Это совершенно неправда. Уничтожьте только тот оригинальный мотив убийства, в силу которого Раскольников видит в убийстве не гнусное преступление, а поправление и направление природы, некоторым образом подвиг, мало того: сделайте такой взгляд на убийство только личным, индивидуальным убеждением одного Раскольникова, а не общим убеждением целой студенческой корпорации, всякий интерес в романе г-на Достоевского немедленно пропадет. Это ясно показывает, что основу романа г-на Достоевского составляет предположенное им или принятое за данный факт существующее в студенческой корпорации покушение на убийство с грабежом, существующее в качестве принципа. От этого только и частный факт убийства, в сущности обыкновенного, принимает интерес в глазах читателя и делается сюжетом, годным для романа...".2

2 Современник. 1866. N 3. Отд. II. С. 32--40, 43 (вышел 27 марта 1866 г.)

Выдвинутое Елисеевым по адресу Достоевского обвинение в том, что своим новым романом он присоединился к травле революционного студенчества, которая велась в середине 60-х годов реакцией и правительственными верхами, повторил анонимный рецензент газеты "Неделя" (в целом далекой от революционного лагеря) : "...отдавая полную справедливость таланту г-на Достоевского, -- писал он, -- мы не можем пройти молчанием тех грустных симптомов, которые в последнем его романе обнаруживаются с особенною силою <...> Г-н Достоевский в настоящую минуту недоволен молодым поколением. Это бы еще ничего. В поколении этом, действительно, есть недостатки, заслуживающие порицания, и выводить их наружу вполне похвально, конечно, если дело ведут честно, не бросая камня из-за угла. Так поступил Тургенев, изобразивший (впрочем, весьма неудачно) недостатки молодого поколения в своем романе "Отцы и дети", но г-н Тургенев вел дело начистоту, не прибегая к грязненьким инсинуациям <...> Не так поступает г-н Ф. Достоевский в своем новом романе. Он не говорит прямо, что либеральные идеи и естественные науки ведут молодых людей к убийству, а молодых девиц к проституции, а так, косвенным образом, дает это почувствовать...".3

3 Неделя. 1866. 10 апр. N 5. Литературные заметки. С 72--73.

Аналогичную позицию в оценке первой части романа заняла близкая "Современнику" "Искра". В фельетоне И. Р. (И. Россинского) "Двойник Приключения Федора Стрижова" отмечалось, что роман "Злодейство и возмездие" писали как бы два человека: Федор Стрижов и его двойник.
Первый создал образ сочувствующего страданиям бедняков студента Раскольникова, второй -- тенденциозно извратил его, превратив в "пугало", в "косматого нигилиста". В следующем номере "Искра" иронически утверждала, будто бы свое убеждение, что "любимым предметом беседы в студенческих кружках служит оправдание убийства для грабежа", Достоевский почерпнул "при посредстве вертящегося стола" (т. е. на спиритическом сеансе) из бесед с "надворным советником, проглоченным в Пассаже крокодилом".1

1 Искра. 1866. N 12. С. 159--162; N 13. С. 174; N 14. С. 184.

Тем не менее среди первых отзывов о романе были и такие, в которых отмечались его глубина и правдивость и высоко оценивалось искусство Достоевского -- психолога и романиста.
"Главной видимой целью, -- писал уже знакомый нам рецензент "Недели", -- автор поставил себе психологический анализ преступления, причин, к нему ведущих, и его последствий. Эту задачу г-н Достоевский выполнил блистательно, с потрясающей душу правдой. Читатель шаг за шагом следит, как преступная мысль, случайно запавшая в голову молодого человека, убитого безвыходною нищетою, растет, развивается, преследует этого несчастного, как кошмар, и, наконец, дает ему в руки топор -- орудие убийства. Сюжет далеко не новый, но кажется совершенно новым благодаря той поразительной правде и отчетливости, с которыми автор, имевший случай близко наблюдать преступников, анализирует припадки полусумасшествия, под влиянием которого его Раскольников, почти бессознательно, совершает убийство и потом инстинктивно, движимый чисто животным чувством самосохранения, старается скрыть следы преступления".2

2 Неделя. 1866. 10 апр. N 5. Литературные заметки. С. 72--73.

О глубине психологического анализа как об отличительной черте дарования Достоевского, ярко проявившейся в его новом романе, писал и другой рецензент: "Талант Ф. М. Достоевского развился рельефно, и главная сторона и свойства его таковы, что он резко отличается от дарований других наших писателей. Предоставив им внешний мир человеческой жизни: обстановку, в которой действуют их герои, случайные внешние обстоятельства и т. п., Достоевский углубляется во внутренний мир человека, внимательно следит за развитием его характера и своим глубоко основательным, но беспощадным анализом выставляет перед читателем всю его внутреннюю, духовную сторону -- его мозг и сердце, ум и чувства. Этот анализ и отличает его от всех других писателей и ставит на почетное и видное место в русской литературе".
О двойственном характере восприятия романа широкой массой читателей -- как "тенденциозного" произведения, направленного против настроений демократической молодежи, с одной стороны, и -- с другой -- как вещи, отмеченной огромной мощью психологического проникновения в душу героев, -- иронически вспоминал через год один из современников:

3 Воскресный досуг. 1866. 10 апр. N 164. С. 214.

"Начало этого романа наделало много шуму, в особенности в провинции, где все подобного рода вещи принимаются, от скуки, как-то ближе к сердцу. Главнейшим образом заинтересовала всех не литературная сторона романа, а, так сказать, тенденциозная: вот, мол, студент ведь старуху-то зарезал, следовательно, тут тово, что-нибудь да не даром! А тут, как раз кстати, появилась и известная рецензия в "Современнике", которая, надобно правду сказать, много дала "Русскому вестнику" новых читателей. О новом романе говорили даже шепотом, как о чем-то таком, о чем вслух говорить не следует <...> С этого именно времени научное слово "анализ" получило право гражданства в провинциальном обществе, которое прежде его совсем не употребляло, -- и новое слово, как видно, пришлось по вкусу. Только, бывало, и слышишь толки: "Ах, какой глубокий анализ! Удивительный анализ!.." "О, да! -- подхватывала другая барыня, у которой и самой уже возбудилось желание пустить в дело это новое словечко, -- анализ действительно глубокий, но только, знаете ли что? -- прибавляла она таинственно, -- говорят, анализ-то потому и вышел очень тонкий, что сочинитель сам был..." -- при этом дама наклонялась к уху своей удивленной слушательницы... "Неужели?.." -- "Ну да, зарезал, говорят, или что-то вроде этого..."".1
"Роман этот <...> -- писал другой печатный орган, -- возбуждает в обществе толки самые разнообразные. Приводим здесь главные из них, которые чаще других привелось нам слышать: "Что можно сказать особенного на эту избитую тему?" -- говорят, пробежавши первые страницы романа люди, начитавшиеся вдоволь судебно-уголовных процессов и романов на подобные темы. "Как жалко этого молодого человека (преступника) --он такой образованный, добрый и любящий, и вдруг решился сделать такой ужасный поступок", -- отзываются люди, обыкновенно с жаром читающие всякого рода романы и не размышляющие о том, для чего они пишутся. "Фу... какое скверное и мучительное впечатление остается после этой книги!.." -- говорят, бросая ее, люди, доказывающие этими самыми словами, что ни одно слово романа не оставлено ими без внимания и что мысли, возбужденные им, тяжело западают в голову, несмотря на все желание от них отделаться".2
Из суждений писателей-современников о начальных главах романа нам известен отзыв И. С. Тургенева, отметившего после чтения первых двух книжек "Русского вестника" 25 марта (6 апреля) 1866 г. в письме к А. А. Фету из Баден-Бадена, что первая часть "Преступления и наказания" Достоевского "замечательна" (вторая половина первой части, т. е. теперешняя вторая часть, показалась ему слабее первой, отдающей "самоковыряньем"),3 А. Ф. Кони сообщает в своих воспоминаниях о восторженном отношении А. Н. Майкова к первой части.4 Одобрительно отозвался о романе в Женеве в 1867 г., по свидетельству А. Г. Достоевской, по прочтении его первой половины и Н. П. Огарев.
Что касается непосредственно читающей публики, вспоминал позднее H. H. Страхов, впечатление, произведенное на нее романом, "было необычайное". "Только его ("Преступление и наказание". -- Ред.), -- писал он, -- и читали в этом 1866 г., только об нем и говорили охотники до чтения, говорили, обыкновенно жалуясь на подавляющую силу романа, на тяжелое впечатление, от которого люди с здоровыми нервами почти заболевали, а люди с слабыми нервами принуждены были оставлять чтение".6 По свидетельству Достоевского, в письме к племяннице С. А. Ивановой, от 8 (20) марта 1869 г. Катков в 1867 г. говорил ему,

1 Гласный суд. 1867. 16 (28) марта. N 159.
2 Капустин С. По поводу романа г-на Достоевского "Преступление и наказание" // Женский вести. 1867. N 5. Критика и библиография. С. 1--2.
3 Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма. Л., 1963. Т. 6. С. 66.
4 Кони А. Ф. Собр. соч. и писем. М., 1969. Т. 6. С. 431.
5 Литературное наследство. М., 1973. Т. 86. С. 239, 240.
6 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. СПб., 1883. Т. 1. С. 289.

что благодаря "Преступлению и наказанию" у "Русского вестника" "прибыло 500 подписчиков лишних" (XXIX, кн. 1, 24).
Усилению интереса публики к роману способствовало появление в печати сообщений о совершенном в Москве студентом Даниловым преступлении, внешняя фактическая сторона которого во многом была сходна с картиной, обрисованной в романе.
12 января 1866 г., во время печатания в "Русском вестнике" первых глав "Преступления и наказания", в Москве студентом А. М. Даниловым были убиты и ограблены отставной капитан -- ростовщик Попов и его служанка М. Нордман. В течение всего 1866 г. в газетах и журналах печатались сообщения об этом убийстве и о процессе Данилова, приговор которому (9 лет каторжных работ) был вынесен 14 февраля 1867 г.1 По словам одной из тогдашних газет, первые главы "Преступления и наказания" "были написаны и сданы в редакцию "Русского вестника" прежде, чем Данилов совершил свое преступление и прежде, вероятно, чем он даже задумал его; окончание же романа, его роковая развязка (признание Раскольникова и его осуждение) появились в печати почти одновременно с процессом Данилова и его осуждением".2 Неудивительно, что в первых статьях о "Преступлении и наказании", появившихся в 1867 г., после завершения печатания романа в "Русском вестнике", постоянно проводились психологические сопоставления Раскольникова с Даниловым, хотя, как показали материалы процесса, преступление Данилова было совершено под влиянием иных, более элементарных мотивов, чем "идейное" преступление Раскольникова. Об этом писал в начале 1867 г. рецензент газеты "Русский инвалид" А. С. Суворин: "Странное дело: незадолго до появления "Преступления и наказания" в Москве совершено убийство, почти такое же, какое описывает г-н Достоевский, и также молодым образованным человеком. Мы говорим об убийстве Попова и служанки его Нордман, -- убийстве, подробности которого читатели недавно имели случай читать. Раскольников убивает старуху, потом Лизавету, которая нечаянно входит в незапертую дверь. Данилов убил Попова, потом Нордман, которая вернулась из аптеки, войдя также в незапертую дверь. Если вы сравните роман с этим действительным происшествием, болезненность Раскольникова бросится в глаза еще ярче. Убийца Попова и Нордман вел себя вовсе не так, как вел себя Раскольников, и тотчас после преступления, и во время следствия. Честная, добрая природа Раскольникова постоянно проявлялась сквозь болезненную рефлексию и давила ее почти против его воли, внутренний голос заставил Раскольникова принести повинную, хотя он всячески старался уверить себя, что он совершил вовсе не преступление, а чуть ли не доброе дело: убийца Попова и Нордман сплетает невероятные происшествия, отличается хладнокровием и лжет в самые торжественные минуты. Тут не было никакой давящей рефлексии, никакой idИe fixe, a просто такое же черное дело, как и все дела подобного рода".3
Психологическое отличие Данилова от Раскольникова отмечал также рецензент газеты "Гласный суд": "Данилов <...> -- красивый франт, не имеющий с университетскими товарищами ровно ничего общего и постоянно вращающийся между женщинами, ювелирами и ростовщиками. Раскольников убивает старуху единственно только потому, что дворника не было дома, а топор лежал под лавкой: он глупейшим

1 Отеч. зап. 1867. N 3. С. 297--324.
2 Голос. 1867. 8 (20) марта. N 67.
3 Рус. инвалид. 1867. 4 (16) марта. N 63.

манером зарывает захваченные вещи где-то вблизи здания министерства государственных имуществ у Синего моста и потом опять бежит, сомневаясь, наяву он сделал преступление или все это видел в белогорячечном бреду, -- Данилов же действует вовсе не так. Этот красивый салонный франт действует очень основательно <...> Данилов -- человек практический, созревший с двадцати, а может быть, и с пятнадцати лет; на господ этого сорта университет может иметь такое же влияние, как на гуся вода, т. е. самое поверхностное <...> Одним словом, Данилов столько же похож на Раскольникова, сколько живая, хотя и печальная, действительность может походить на произведение болезненно настроенного воображения".1
Сам Достоевский, возвращаясь к оценке "Преступления и наказания", в письме к А. Н. Майкову от 11 (23) декабря 1868 г. писал (имея в виду дело Данилова и противопоставляя свое понимание реализма пониманию его задач своими современниками) : "Ихним реализмом -- сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснишь. А мы нашим идеализмом пророчили даже факты" (XXVIII, кн. 2, 329). О своей авторской гордости, вызванной тем, что своим романом он художественно предвосхитил реальные явления, подобные преступлению Данилова, Достоевский тогда же говорил Страхову.
Центральное место в критических статьях о романе, появившихся после завершения его печатания, в 1867 г. занял анализ мотивов, толкнувших Раскольникова на преступление.
Критики "Русского инвалида" (Суворин) и "Гласного суда", защищая Достоевского от упреков в намерении "опозорить молодое поколение", в то же время характеризовали героя романа как "нервную, повихнувшуюся натуру", "больного человека", у которого "все признаки белой горячки".2 Тем самым они снимали вопрос о социально-психологической типичности идей Раскольникова как представителя "определенного направления, усвоенного обществом", толкуя его преступление как продукт больной психики, т. е. чисто индивидуальный, клинический случай.
Противоположная этому точка зрения на роман, подчеркивающая широкую социально-психологическую типичность преступления Раскольникова, получила наиболее глубокое и последовательное развитие в статье Д. И. Писарева "Борьба за жизнь", которую можно рассматривать как итоговую оценку романа, исходившую от одного из наиболее влиятельных представителей революционно-демократического лагеря 1860-х годов.
Первая часть статьи Писарева появилась в журнале "Дело" (1867 N 5) под названием "Будничные стороны жизни". Продолжение ее, которое должно было появиться в следующей книжке журнала, было запрещено цензурой и появилось в печати лишь год спустя под заглавием "Борьба за существование" (Дело. 1868. N 8), уже после смерти автора. В том же году обе части статьи были перепечатаны в составе

1 Гласный суд. 1867. 16 (28) марта. N 159. -- Ход следствия по делу Данилова и его процесс описаны в кн.: В. Л. Уголовные тайны, разоблаченные судом и следствием. СПб., 1874. С. 205--291.
2 Рус. инвалид. 1867 4 (16) марта. N 63; Гласный суд. 1867 16 (28) марта. N 159.

собрания сочинений критика в объединенном виде и под восстановленным авторским заглавием "Борьба за жизнь".1
В своей статье Писарев подчеркивал, что ему "нет никакого дела ни до личных убеждений автора <...> ни до общего направления его деятельности". Положив в основу своей статьи принципы добролюбовской "реальной критики", Писарев стремился понять роман не как выражение субъективных идей Достоевского, но как отражение реальных процессов жизни русского общества своего времени, трагического положения в нем массы, "огромного большинства людей". В противовес критикам "Русского инвалида" и "Гласного суда" Писарев подчеркивал, что "Раскольникова невозможно считать помешанным" и что преступление его, как и вообще большинство преступлений в современном обществе, обусловлено социальными, а не "медицинскими" факторами.
Как на основную причину преступления Раскольникова и других аналогичных преступлений критик указал на общественное неравенство, лежащее в основе современного ему социального и политического строя. Неизбежным следствием его, утверждал Писарев, является для сотен и тысяч бедняков тягостная и изнурительная повседневная борьба за существование, одной из жертв которой стал Раскольников.
"Нет ничего удивительного в том, -- писал критик, -- что Раскольников, утомленный мелкою и неудачною борьбою за существование, впал в изнурительную апатию; нет также ничего удивительного в том, что во время этой апатии в его уме родилась и созрела мысль совершить преступление. Можно даже сказать, что большая часть преступлений против собственности устроивается в общих чертах по тому самому плану, по какому устроилось преступление Раскольникова. Самою обыкновенною причиною воровства, грабежа и разбоя является бедность; это известно всякому, кто сколько-нибудь знаком с уголовною статистикою <...> огромное большинство людей, отправляющихся на воровство или на грабеж, переживают те самые фазы, через которые проходит Раскольников".
Анализируя -- шаг за шагом -- предысторию преступления Раскольникова, Писарев стремился показать, что "противообщественные" чувства и мысли, зародившиеся у героя романа и толкнувшие его на убийство ростовщицы, явились неизбежным следствием бесчеловечности и противоестественности того общественного строя, при котором даже право на сострадание и помощь другому человеку становится социальной привилегией: "Пока Раскольников обеспечен имением, капиталом или трудом, до тех пор ему предоставляется полное право и на него даже налагается священная обязанность любить мать и сестру, защищать их от лишений и оскорблений и даже в случае надобности принимать на самого себя те удары судьбы, которые предназначаются им, слабым и безответным женщинам. Но как только материальные средства истощаются, так тотчас же вместе с этими средствами у Раскольникова отбирается право носить в груди человеческие чувства, так точно, как у обанкротившегося купца отбирается право числиться в той или в другой гильдии. Любовь к матери и к сестре и желание покоить и защищать их становятся

1 О цензурной истории статьи и отличиях ее журнального текста от книжного см. комментарии Ю. С. Сорокина в кн.: Писарев Д. И. Собр. соч.: В 4 т. М., 1956. Т. 4. С. 451--453.
2 Писарев Д. И. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 319--320. -- Вторая половина приведенного отрывка, формулирующая основную мысль критика, была выброшена цензурой при первой публикации.

противозаконными и противообщественными чувствами и стремлениями с той минуты, как Раскольников превратился в голодного и оборванного бедняка. Кто не может по-человечески кормиться и одеваться, тот не должен также думать и чувствовать по-человечески. В противном случае человеческие чувства и мысли разрешатся такими поступками, которые произведут неизбежную коллизию между личностью и обществом".1
Если в раскрытии социальных истоков преступления Раскольникова отразились наиболее глубокие и сильные стороны мысли Писарева, то в его анализе теории Раскольникова о "необыкновенных" людях и о праве сильной ли

13 years ago

Permalink

Comment has been collapsed.

9awesome

Что? :D

13 years ago

Permalink

Comment has been collapsed.

LuckyGamerL

Whaaaaaaaaaat ??

13 years ago

Permalink